... Издали, в лесном коридоре, оно показалось веселое и нарядное, сияющее необыкновенно чистой и ровной желтизной. Я подошел поближе: это было заброшенное поле, давно не паханное и не сеянное, и теперь густо заросшее какими-то невысокими растениями-кустиками. От них вдруг дохнуло приятным горьковато-цветочным ароматом. «Да это сурепка, — вспомнил я когда-то читанный ботанический атлас, — что-то вроде сорняка...».
Свежий ветер пробежал над живым ковром, все поле заиграло и запереливалось золотистыми волнами, которые докатывались до затененной солнцем стены леса, образуя удивительный контраст темно-зеленого и ярко-желтого. «Будто драгоценная чаша в малахитовой оправе» — мелькнуло сравнение.
Высоко в знойном июньском небе парил коршун. Жара предвещала грозу. Над западной частью горизонта уже темнела громадная туча, набухая дождем. И только в зените неровные, быстро смещающиеся края облаков ослепительно сверкали расплавленным серебром, источая нестерпимый свет. Ветер усиливался, все соцветия сурепки быстро раскачивались, будто исполняя какой-то экзотический танец.
Звенело, страстно и не переставая, множество невидимых глазу жаворонков. Будто перед грозой пели и цветы, и лес, и это далекое от человеческих селений поле. Но вот теплые серые комочки упали откуда-то с неба и зависли над кустиками золотистой сурепки. Некоторые жаворонки вились над самым полем, перепархивая от цветка к цветку и наполняя окраину неумолчным пилением. Другие, часто трепеща крылышками, поднимались вертикально и зависали метрах в четырех-пяти над землей и также громко славили жизнь.
Предгрозовые облака громоздились по всему небу, кое-где иссиня-розоватые, будто раскаленные изнутри, и я увидел, что над лесом осталось лишь небольшое голубоватое окно, из которого прямым широким водопадом прорывались к земле лучи, заливая теплым мягким светом все летнее благоухающее цветение. А в напряженном, наполненном электричеством воздухе беззвучно бушевала метель из летящего вокруг осинового пуха. Но вот где-то оглушительно ударил гром, и первые крупные капли дождя шумно хлестанули по золоту цветов сурепки. В тот миг, когда пришел ливень, вдруг показалось, что вся живая природа свободно и облегченно вздохнула, что все деревья, растения, птицы и звери обрадовались сверкающему, всполошному, сотканному из толстых водяных струй, дождю.
До нитки промокший, один среди затуманенного и вдруг притихшего, словно бы придавленного стихией поля, я также молча наслаждался упоительным счастьем человека, которому один, от силы два раза в году дано увидеть и ощутить прекрасное смятение в природе. | … De loin, dans une trouée de la forêt, il semblait radieux et élégant, rayonnant d'une teinte jaune exceptionnellement pure et uniforme. Je m'en rapprochai : le champ avait été livré à lui-même, sans avoir été labouré ni ensemencé depuis longtemps, et il était maintenant envahi par de petits buissons denses. Soudain, il émana d'eux une agréable odeur aigre et fleurie à la fois. « C'est bien du colza. » Un atlas botanique que j'avais lu me revenait en mémoire. « ça ressemble à de la mauvaise herbe... ». Un vent frais balaya le tapis vivant et tout le champ se mit à jouer et à scintiller en vagues dorées qui glissaient jusqu'aux murs ombragés de la forêt, dans le contraste saisissant entre vert foncé et jaune vif. « Tel un précieux calice ceint de malachite ». La comparaison était frappante. Tout là-haut, dans le ciel brûlant de juin, planait un milan. La chaleur annonçait un orage. A l'ouest, un immense nuage qui se gonflait de pluie assombrissait déjà l'horizon. Il fallait lever les yeux au zénith pour apercevoir encore les formes irrégulières et sans cesse changeantes de nuages étinceler jusqu'à éblouir, comme si elles étaient faites d'argent en fusion brillant d'une lumière insupportable. Le vent reprit de plus belle, toutes les fleurs de colza se balancèrent rapidement dans une danse exotique. Invisible aux yeux des alouettes, une multitude carillonnait avec passion à qui mieux mieux. Comme si les fleurs, la forêt, et ce champ, si loin des maisons des gens, entonnaient un chant avant l'orage, tandis que les petites boules grises et chaudes tombées du ciel restaient suspendues au-dessus des buissons de colza dorés. Certaines alouettes virevoltaient juste au-dessus du champ, de fleur en fleur, remplissant le fond de la parcelle d'un bruit de scie incessant. D'autres, les ailes souvent frénétiques, montaient en flèche à quatre ou cinq mètres environ du sol et saluaient la vie à cor et à cri. Des nuages menaçants s'entassaient à travers le ciel, bleuâtres ici, rosâtres là, comme s'ils brûlaient d'un feu intérieur, et je vis qu'au dessus de la forêt, il ne restait plus qu'une petite fenêtre bleutée par laquelle des rayons venaient se briser à terre en une large chute rectiligne, éclaboussant d'une lumière chaude et douce toutes les fleurs d'été parfumées. Et dans l'air tendu, saturé d'électricité, un blizzard de ce duvet tourbillonnant venu des peupliers se déchaînait sans bruit. Voici que retentit, quelque part, le tonnerre. Assourdissant. Les premières grosses gouttes de pluie claquèrent bruyamment sur l'or des fleurs de colza. A cet instant précis, quand l'averse arriva, toute la nature vivante sembla soudain soupirer de soulagement, libérée. Tous les arbres, toutes les plantes, les oiseaux et tous les animaux s'abandonnaient à un bonheur étincelant, absolu, tissé par l'averse et ses gros filets d'eau. Trempé jusqu'aux os, seul au milieu de ce champ d'abord assombri puis soudainement rasséréné comme s'il avait été écrasé sous la force des éléments, je me délectais sans un mot du bonheur enivrant de l'être humain à qui il est donné, une fois, voire deux fois dans l'année, de voir et de ressentir en pleine nature un si bel émoi. |